СЛОВО О ПЛЪКУ ИГОРЕВЪ, ИГОРЯ, СЫНА СВЯТЪСЛАВЛЯ, ВНУКА ОЛЬГОВА (Древнерусский текст)
Боян бо вѣщий, аще кому хотяше пѣснь творити, то растѣкашется мыслию по древу, сѣрым вълком по земли, шизымъ орломъ под облакы, помняшеть бо рече първыхъ временъ усобицѣ. Тогда пущашеть 10 соколовь на стадо лебедѣй; которыи дотечаше, та преди пѣснь пояше старому Ярославу, храброму Мстиславу, иже зарѣза Редедю предъ пълкы касожьскыми, красному Романови Святославличю. Боянъ же, братие, не 10 соколовь на стадо лебедѣй пущаше, нъ своя вѣщиа пръсты на живая струны въскладаше; они же сами княземъ славу рокотаху.
Почнем же, братие, повѣсть сию отъ стараго Владимера до нынѣшнего Игоря, иже истягну умь крѣпостию своею и поостри сердца своего мужествомъ, наплънився ратнаго духа, наведе своя храбрыя плъкы на землю Половѣцькую за землю Руськую.
О Бояне, соловию стараго времени! А бы ты сиа плъкы ущекоталъ, скача, славию, по мыслену древу, летая умомъ под облакы, свивая славы оба полы сего времени, рища въ тропу Трояню чресъ поля на горы!
Пети было пѣснь Игореви, того внуку: "Не буря соколы занесе чресъ поля широкая - галици стады бѣжать к Дону Великому". Чи ли въспѣти было, вѣщей Бояне, Велесовь внуче: "Комони ржуть за Сулою - звенить слава въ Кыевѣ!"
Трубы трубять в Новѣградѣ, стоять стязи в Путивлѣ.
Игорь ждет мила брата Всеволода. И рече ему Буй-Туръ Всеволодъ: "Одинъ братъ, одинъ свѣтъ свѣтлый - ты, Игорю! Оба есвѣ Святъславличя! Сѣдлай, брате, свои бързыи комони, а мои ти готови, осѣдлани у Курьска напереди. А мои ти куряни - свѣдоми къмети: подъ трубами повити, подъ шеломы възлелѣяны, конець копия въскръмлени; пути имь вѣдоми, яругы имъ знаеми, луци у нихъ напряжени, тули отворени, сабли изъострени. Сами скачють, акы сѣрыи влъци въ полѣ, ищучи себе чти, а князю славѣ".
Тогда Игорь възрѣ на свѣтлое солнце и видѣ от него тьмою вся своя воя прикрыты. И рече Игорь къ дружинѣ своей: "Братие и дружино! Луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти, а всядемъ, братие, на свои бръзыя комони, да позримъ синего Дону!" Спала князю умь похоти, и жалость ему знамение заступи искусити Дону Великаго. "Хощу бо, - рече, - копие приломити конець поля Половецкаго съ вами, русици, хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь Дону".
Тогда въступи Игорь князь въ златъ стремень и поѣха по чистому полю. Солнце ему тъмою путь заступаше, нощь, стонущи ему грозою, птичь убуди; свистъ звѣрин въста, збися Дивъ, кличетъ връху древа, велитъ послушати земли незнаемѣ, Влѣзе, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебѣ, Тьмутороканьскый блъванъ! А половци неготовами дорогами побѣгоша къ Дону Великому: крычатъ телѣгы полунощы, рци лебеди роспужени.
Игорь къ Дону вои ведетъ. Уже бо бѣды его пасетъ птиць по дубию, влъци грозу въсрожатъ по яругамъ; орли клектомъ на кости звѣри зовутъ, лисици брешутъ на чръленыя щиты.
О Руская земле! Уже за шеломянемъ еси!
Длъго ночь мръкнетъ. Заря свѣтъ запала, мъгла поля покрыла; щекот славий успе, говоръ галичь убудиси. Русичи великая поля чрьлеными щиты прегородиша, ищучи себѣ чти, а князю - славы.
Съ зарания въ пятъкъ потопташа поганыя плъкы половецкыя и, рассушясь стрѣлами по полю, помчаша красныя дѣвкы половецкыя, а съ ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты. Орьтъмами, и япончицами, и кожухы начашя мосты мостити по болотомъ и грязивымъ мѣстомъ, и всякыми узорочьи половѣцкыми. Чръленъ стягъ, бела хорюговь, чрълена чолка, сребрено стружие - храброму Святьславличю!
Дремлетъ въ полѣ Ольгово хороброе гнѣздо. Далече залетѣло! Не было онѣ обидѣ порождено ни соколу, ни кречету, ни тебѣ, чръный воронъ, поганый половчине! Гзакъ бѣжитъ сѣрымъ влъкомъ, Кончакъ ему слѣдъ править къ Дону Великому.
Другаго дни велми рано кровавыя зори свѣтъ повѣдаютъ, чръныя тучя съ моря идутъ, хотятъ прикрыти 4 солнца, а в них трепещуть синии млънии. Быти грому великому, итти дождю стрѣлами съ Дону Великаго! Ту ся копиемъ приламати, ту ся саблямъ потручяти о шеломы половецкыя, на рѣцѣ на Каялѣ, у Дону Великаго.
О Руская землѣ! Уже за шеломянемъ еси!
Сѣ ветри, Стрибожи внуци, вѣют съ моря стрѣлами на храбрыя плъкы Игоревы. Земля тутнетъ, рѣкы мутно текуть, пороси поля прикрываютѣ, стязи глаголютъ: "Половци идуть"; отъ Дона, и отъ моря, и отъ всѣхъ странъ рускыя плъкы оступиша. Дѣти бѣсови кликомъ поля прегородиша, а храбрии Русици преградиша чрълеными щиты.
Яръ Туре Всеволодѣ! Стоиши на борони, прыщеши на вои стрѣлами, гремлеши о шеломы мечи харалужными. Камо, Туръ, поскочяше, своимъ златымъ шеломомъ посвѣчивая, - тамо лежатъ поганыя головы половецкыя, поскепаны саблями калеными шеломы оварьскыя отъ тебе, Яръ Туре Всеволоде! Кая рана дорога, братие, забывъ чти, и живота, и града Чрънигова, отня злата стола и своя милыя хоти красныя Глѣбовны, свычая и обычая!
Были вѣчи Трояни, минула лѣта Ярославля, были плъци Олговы, Ольга Святьславличя. Тъй бо Олегъ мечемъ крамолу коваше и стрѣлы по земли сѣяше. Ступает въ златъ стремень въ градѣ Тьмутороканѣ, той же звонъ слыша давный великый Ярославь сын Всеволодъ, а Владимиръ по вся утра уши закладаше въ Черниговѣ. Бориса же Вячеславлича слава на судъ приведе, и на Канину зелену паполому постла за обиду Олгову, храбра и млада князя. Съ тоя же Каялы Святоплъкь полелѣя отца своего междю угорьскими иноходьцы ко святѣй Софии къ Киеву. Тогда при Олзѣ Гориславличи сѣяшется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Даждь-Божа внука, в княжихъ крамолахъ вѣци человѣкомь скратишась. Тогда по Руской земли рѣтко ратаевѣ кикахуть, нъ часто врани граяхуть, трупиа себѣ дѣляче, а галици свою рѣчь гозоряхуть, хотять полетети на уедие.
То было въ ты рати, и въ ты плъкы, а сицей рати не слышано! Съ зараниа до вечера, съ вечера до свѣта летятъ стрѣлы каленыя, гримлютъ сабли о шеломы, трещатъ копиа харалужныя в полѣ незнаемѣ, среди земли Половецкыи. Чръна земля подъ копыты костьми была посѣяна, а кровию польяна; тугою взыдоша по Руской земли!
Что ми шумить, что ми звонить давечя рано предъ зорями? Игорь плъкы заворочаетъ: жаль бо ему мила брата Всеволода. Бишася день, бишася другый; третьяго дни къ полуднию падоша стязи Игоревы. Ту ся брата разлучиста на брезѣ быстрой Каялы; ту кроваваго вина не доста; ту пиръ докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую. Ничить трава жалощами, а древо с тугою къ земли преклонилось.
Уже бо, братие, не веселая година въстала, уже пустыни силу прикрыла. Въстала Обида в силахъ Даждь-Божа внука, вступила дѣвою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синѣм море у Дону: плещучи, убуди жирня времена. Усобица княземъ на поганыя погыбе, рекоста бо братъ брату: "Се мое, а то мое же". И начяша князи про малое "се великое" млъвити, а сами на себѣ крамолу ковати, а погании съ всѣхъ странъ прихождаху съ побѣдами на землю Рускую.
О, далече зайде соколъ, птиць бья, - к морю. А Игорева храбраго плъку не крѣсити! За ним кликну Карна, и Жля поскочи по Руской земли, смагу людемъ мычючи въ пламянѣ розѣ. Жены руския въсплакашась, аркучи: "Уже намъ своихъ милыхъ ладъ ни мыслию смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати, а злата и сребра ни мало того потрепати!" А въстона бо, братие, Киевъ тугою, а Черниговъ напастьми. Тоска разлияся по Руской земли, печаль жирна тече средь земли Рускыи. А князи сами на себе крамолу коваху, а погании сами, побѣдами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по бѣлѣ от двора.
Тии бо два храбрая Святьславлича, Игорь и Всеволодъ, уже лжу убудиста, которую ту бяше успилъ отецъ ихъ Святъславь грозный великый Киевскый грозою: бяшеть притрепалъ своими сильными плъкы и харалужными мечи; наступи на землю Половецкую; притопта хлъми и яругы; взмути рѣки и озеры; иссуши потоки и болота. А поганаго Кобяка изъ луку моря отъ желѣзныхъ великихъ плъковъ половецкихъ, яко вихръ, выторже. И падеся Кобякъ въ градѣ Киевѣ, въ гридницѣ Святъславли. Ту Нѣмци и Венедици, ту Греци и Морава поютъ славу Святъславлю, кають князя Игоря, иже погрузи жиръ во днѣ Каялы, рѣкы половецкия, рускаго злата насыпаша. Ту Игорь князь высѣдѣ изъ сѣдла злата, а въ сѣдло кощиево. Уныша бо градомъ забралы, а веселие пониче.
А Святъславь мутенъ сонъ видѣ в Киевѣ на горахъ. "Синочи, съ вечера, одѣвахуть мя, - рече - чръною паполомою на кроваты тисовѣ; чръпахуть ми синее вино, съ трудомь смѣшено; сыпахуть ми тъщими тулы поганыхъ тлъковинъ великый женчюгь на лоно и нѣгують мя. Уже дсъкы без кнѣса в моемъ теремѣ златовръсѣм. Всю нощь съ вечера бусови врани възграяху у Плѣснеска на болони, бѣша дебрь Кисаню и не сошлю къ синему морю".
И ркоша бояре князю: "Уже, княже, туга умь полонила. Се бо два сокола слѣтѣста с отня стола злата поискати града Тьмутороканя, а любо испити шеломомь Дону. Уже соколома крильца припѣшали поганыхъ саблями, а самою опуташа въ путины железны. Темно бо бѣ въ 3 день: два солнца помѣркоста, оба багряная стлъпа погасоста, и в морѣ погрузиста, и съ нима молодая мѣсяца, Олегъ и Святъславъ, тъмою ся поволокоста. На рѣцѣ на Каялѣ тьма свѣт покрыла: по Руской земли прострошася половци, аки пардуже гнѣздо, и великое буйство подасть Хинови. Уже снесеся хула на хвалу; уже тресну нужда на волю; уже връжеса Дивь на землю. Се бо готския красныя дѣвы воспѣша на брезѣ синему морю, звоня рускымъ златомъ, поютъ время Бусово, лелѣютъ месть Шароканю. А мы уже, дружина, жадни веселия".
Тогда великий Святъслав изрони злато слово, с слезами смѣшено, и рече: "О, моя сыновчя, Игорю и Всеволоде! Рано еста начала Половецкую землю мечи цвѣлити, а себе славы искати. Нъ нечестно одолѣсте, нечестно бо кровь поганую пролиясте. Ваю храбрая сердца в жестоцемъ харалузѣ скована, а въ буести закалена. Се ли створисте моей сребреней сѣдине!
А уже не вижду власти сильнаго и богатаго и многовоя брата моего Ярослава съ черниговьскими былями, съ могуты, и съ татраны, и съ шельбиры, и съ топчакы, и съ ревугы, и съ ольберы. Тии бо бес щитовь съ засапожникы кликомъ плъкы побѣждают, звонячи въ прадѣднюю славу. Нъ рекосте: "Мужаимѣся сами: преднюю славу сами похитимъ, а заднюю си сами подѣлимъ!" А чи диво ся, братие, стару помолодити! Коли соколъ въ мытехъ бываетъ, высоко птиц възбиваетъ, не дастъ гнѣзда своего въ обиду. Нъ се зло - княже ми непособие: наниче ся годины обратиша. Се у Римъ кричатъ подъ саблями половецкыми, а Володимиръ под ранами. Туга и тоска сыну Глебову!
Великый княже Всеволоде! Не мыслию ти прелетѣти издалеча, отня злата стола поблюсти? Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти. Аже бы ты былъ, то была бы чага по ногатѣ, а кощей по резанѣ. Ты бо можеши посуху живыми шереширы стрѣляти - удалыми сыны Глѣбовы.
Ты, буй Рюриче и Давыде! Не ваю ли вои злачеными шеломы по крови плаваша? Не ваю ли храбрая дружина рыкаютъ, акы тури, ранены саблями калеными, на полѣ незнаемѣ? Вступита, господина, въ злата стремена за обиду сего времени, за землю Русскую, за раны Игоревы, буего Святъславлича!
Галичкы Осмомыслѣ Ярославе! Высоко сѣдиши на своемъ златокованнѣмъ столѣ, подперъ горы Угорскыи своими желѣзными плъки, заступивъ королеви путь, затворивъ Дунаю ворота, меча бремены чрезъ облаки, суды рядя до Дуная. Грозы твоя по землямъ текутъ, отворяеши Киеву врата, стрѣляеши съ отня злата стола салтани за землями. Стрѣляй, господине, Кончака, поганого кощея, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича!
А ты, буй Романе, и Мстиславе! Храбрая мысль носит ваю ум на дѣло. Высоко плаваеши на дѣло въ буести, яко соколъ, на вѣтрех ширяяся, хотя птицю въ буйствѣ одолѣти. Суть бо у ваю железный паворзи подъ шеломы латинскими. Тѣм тресну земля, и многи страны - Хинова, Литва, Ятвязи, Деремела и Половци - сулици своя поврѣгоша а главы своя подклониша под тыи мечи харалужныи. Нъ уже, княже, Игорю утръпѣ солнцю свѣт, а древо не бологомъ листвие срони: по Роси и по Сули гради подѣлиша. А Игорева храбраго плъку не крѣсити! Донъ ти, княже, кличетъ и зоветь князи на побѣду. Олговичи, храбрыи князи, доспѣли на брань.
Инъгварь и Всеволодъ и вси три Мстиславичи, не худа гнѣзда шестокрилци! Не побѣдными жребии собѣ власти расхытисте! Кое ваши златыи шеломы и сулицы ляцкии и щиты! Загородите полю ворота своими острыми стрѣлами за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича!
Уже бо Сула не течетъ сребреными струями къ граду Переяславлю, и Двина болотомъ течетъ онымъ грознымъ полочаномъ под кликомъ поганыхъ. Единъ же Изяславъ, сынъ Васильковъ, позвони своими острыми мечи о шеломы литовския, притрепа славу дѣду своему Всеславу, а самъ подъ чрълеными щиты на кровавѣ травѣ притрепанъ литовскыми мечи. Исхыти юна кровать , а тьи рекъ: "Дружину твою, княже, птиць крилы приодѣ, а звери кровь полизаша". Не бысть ту брата Брячяслава, ни другаго - Всеволода, единъ же изрони жемчюжну душу изъ храбра тѣла чресъ злато ожерелие. Унылы голоси, пониче веселие. Трубы трубятъ городеньскии.
Ярославе и вси внуце Всеславли! Уже понизите стязи свои, вонзите свои мечи вережени - уже бо выскочисте изъ дѣдней славѣ. Вы бо своими крамолами начясте наводити поганыя на землю Рускую, на жизнь Всеславлю: которою бо бѣше насилие отъ земли Половецкыи!
На седьмомъ вѣцѣ Трояни връже Всеславъ жребий о дѣвицю себѣ любу. Тъй клюками подпръся, о кони, и скочи къ граду Кыеву, и дотчеся стружиемъ злата стола Киевскаго. Скочи отъ нихъ лютымъ звѣремъ въ плъночи из Бѣла-града, обѣсися синѣ мьглѣ; утръже вазни с три кусы: отвори врата Нову-граду, разшибе славу Ярославу, скочи волком до Немиги съ Дудутокъ.
На Немизѣ снопы стелютъ головами, молотятъ чепи харалужными, на тоцѣ животъ кладутъ, вѣютъ душу от тѣла. Немизе кровави брезѣ не бологомъ бяхуть посѣяни, посѣяни костьми рускихъ сыновъ.
Всеславъ князь людемъ судяше, княземъ грады рядяше, а самъ въ ночь влъкомъ рыскаше; из Кыева дорискаше до куръ Тмутороканя, великому Хръсови влъкомъ путь прерыскаше. Тому въ Полотскѣ позвониша заутренюю рано у святыя Софеи в колоколы, а онъ въ Кыевѣ звонъ слыша. Аще и вѣща душа в дръзѣ тѣлѣ, но часто бѣды страдаше. Тому вѣщей Боян и пръвое припѣвку, смысленый, рече: "Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда божиа не минути".
О, стонати Руской земли, помянувше пръвую годину и пръвых князей! Того старого Владимира нельзѣ бѣ пригвоздити къ горам Киевскимъ; сего бо нынѣ сташа стязи Рюриковы, а друзии - Давидовы, нъ розно ся им хоботы пашут. Копиа поютъ.
На Дунаи Ярославнынъ гласъ слышитъ, зегзицею незнаема рано кычеть. "Полечю, - рече - зегзицею по Дунаеви, омочю бебрянѣ рукавъ въ Каялѣ рѣцѣ; утру князю кровавыя его раны на жестоцѣмъ его тѣлѣ".
Ярославна рано плачетъ въ Путивлѣ на забралѣ, аркучи: "О, вѣтре, вѣтрило! Чему, господине, насильно вѣеши! Чему мычеши хиновьскыя стрѣлкы на своею нетрудною крилцю на моея лады вои? Мало ли ти бяшетъ горѣ под облакы вѣяти, лелѣючи корабли на синѣ морѣ! Чему, господине, мое веселие по ковылию развѣя?"
Ярославна рано плачеть Путивлю городу на заборолѣ, аркучи: "О, Днепре Словутицю! Ты пробилъ еси каменныя горы сквозѣ землю Половецкую. Ты лѣлѣялъ еси на себе Святославли носады до плъку Кобякова. Възлелѣй, господине, мою ладу къ мнѣ, а быхъ не слала къ нему слезъ на море рано!"
Ярославна рано плачет въ Путивлѣ на забралѣ, аркучи: "Свѣтлое и тресвѣтлое слънце! Всѣмъ тепло и красно еси! Чему, господине, простре горячюю свою лучю на ладѣ вои? Въ полѣ безводнѣ жаждею имь лучи съпряже, тугою имъ тули затче?"
Прысну море полунощи; идутъ сморци мьглами. Игореви князю богъ путь кажетъ изъ земли Половецкой на землю Рускую, къ отню злату столу. Погасоша вечеру зари. Игорь спитъ, Игорь бдитъ, Игорь мыслию поля мѣритъ отъ Великаго Дону до Малаго Донца. Комонь въ полуночи Овлур свисну за рѣкою - велить князю разумѣти: князю Игорю не быть! Кликну, стукну земля, въшумѣ трава, вежи ся половецкии подвизаша. А Игорь князь поскочи горнастаемъ къ тростию и бѣлым гоголемъ на воду, възвръжеся на бръзъ комонь и скочи съ него босымъ влъкомъ, и потече къ лугу Донца и полетѣ соколомъ подъ мьглами, избивая гуси и лебеди завтроку и обѣду и ужинѣ. Коли Игорь соколомъ полетѣ, тогда Влуръ влъкомъ потече, труся собою студеную росу; претръгоста бо своя бръзая комоня.
Донец рече: "Княже Игорю! Не мало ти величия, а Кончаку нелюбия, а Руской земли веселиа!" Игорь рече: "О, Донче! Не мало ти величия, лелѣявшу князя на влънахъ, стлавшу ему зелѣну траву на своихъ сребреныхъ брезѣхъ, одѣвавшу его теплыми мъглами подъ сѣнию зелену древу. Стрежаше его гоголемъ на воде, чайцами на струяхъ, чрьнядьми на ветрѣх". Не тако ли, рече, рѣка Стугна; худу струю имѣя, пожръши чужи ручьи и стругы рострена к усту, уношу князю Ростислава завори днѣ при темне березѣ. Плачется мати Ростиславля по уноши князи Ростиславѣ. Уныша цвѣты жалобою, и древо с тугою къ земли прѣклонилося.
А не сорокы втроскоташа - на слѣду Игоревѣ ѣздитъ Гзакъ съ Кончакомъ. Тогда врани не граахуть, галици помлъкоша, сорокы не троскоташа, полозие ползоша только. Дятлове тектомъ путь к рѣцѣ кажутъ, соловии веселыми пѣсньми свѣтъ повѣдаютъ. Млъвитъ Гзакъ Кончакови: "Аже соколъ къ гнѣзду летитъ, - соколича рострѣляевѣ своими злачеными стрѣлами". Рече Кончак ко Гзѣ: "Аже соколъ къ гнѣзду летитъ, а вѣ соколца опутаевѣ красною дивицею". И рече Гзакъ къ Кончакови: "Аще его опутаевѣ красною дѣвицею, ни нама будет сокольца, ни нама красны дѣвице, то почнут наю птици бити въ полѣ Половецкомъ".
Рекъ Боянъ и Ходына Святъславля, пѣснотворца стараго времени Ярославля: "Ольгова коганя хоти! Тяжко ти головы кромѣ плечю, зло ти тѣлу кромѣ головы", - Руской земли без Игоря!
Солнце свѣтится на небесѣ - Игорь князь въ Руской земли. Дъвици поют на Дунаи - вьются голоси чрезъ море до Киева. Игорь ѣдетъ по Боричеву къ святѣй Богородици Пирогощей. Страны ради, гради весели.
Пѣвше пѣснь старымъ княземъ, а потомъ молодымъ пѣти! Слава Игорю Святъславличю, Буй Туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу! Здрави князи и дружина, побарая за христьяны на поганыя плъки! Княземъ слава а дружинѣ! Аминь.
Опубликовано:15/07/2001
Автор:ВШБ
Читателей:1155
Автор:ВШБ
Читателей:1155
